Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая

я вне жизни живу». А она радовалась: «Так только в детстве бывало, во сне»[213].

Что ж, если так — честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой. Лиля с Архипповым сделали это в начале 1920-х годов друг для друга.

Сделали, несмотря на то, что бытовая, повседневная жизнь обоих разваливалась, будто карточный домик. Весной 1921 года Лилю с Всеволодом Васильевым арестовали. «Мы с мужем были арестованы, потому что мы — дворяне, — с возмущением рассказывала она. — Комната запечатана, много вещей взяли, взяли много книг (вероятно, по теософии. — Е. П.), меня выпустили скоро, мужа — через 10 дней. Но во время всего этого я заболела, простудилась. Теперь уже встала, но еще не выхожу, и очень пустая у меня сейчас душа, после болезни, — слов нет». Косвенно этот арест подтверждает факт участия Васильева в Белом движении, ведь до его возвращения ни Леман, ни Лиля не привлекали внимания ЧК. Хотя, возможно, в Краснодаре просто началось время плановых чисток? Лиля еще не успела оправиться от ареста, как последовал новый удар: вскоре до юга дошла весть о гибели Николая Гумилева, расстрелянного в ленинградских застенках.

Русский символизм завершился дуэлью на Черной речке, на которой хотя и не был убит ни один из поэтов, но химера, порожденная жизнетворческими энергиями символизма, развеялась в дым. В лице Черубины де Габриак символизм 1900-х уничтожил себя изнутри и вынужден был отступить, открывая дорогу приверженцам кристальной ясности и «дневного», классического мировоззрения.

Русский символизм завершился в 1909 году.

Серебряный век завершился в 1921-м — гибелью Гумилева и Блока.

Гумилев был расстрелян 25 августа за участие в контрреволюционном заговоре Таганцева, о котором до сих пор непонятно — существовал он вообще или нет. Чекисты, приведшие приговор в исполнение, были поражены его офицерским форсом и мужеством. «Знаете, шикарно умер, — передавал их слова поэт-футурист и по совместительству секретный сотрудник ЧК С. Бобров. — Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление… Мало кто так умирает…» И то сказать — Гумилеву уже довелось стоять под дулом пистолета, и к смерти как к исполнению жизнетворческих символистских пророчеств он оказался готов.

Судя по стихам Лили, датированным осенью 1921 года, она узнала о гибели Гумилева в первых числах сентября. 11 сентября помечены два показательных стихотворения, написанных явно вслед трагическому известию, однако обращенных пока что не к Гумилеву, но… к Всеволоду Васильеву.

Одно из них мы уже упоминали, с тем чтобы продемонстрировать, что в 1920-е годы меняется Лилино восприятие всех ее близких и многое в отношениях подвергается пересмотру, в том числе и в отношениях с мужем. Пожалуй, нигде прежде (и никогда больше) Лиля не заговаривает об этом столь прямо:

Как горько понимать, что стали мы чужими,

не перейдя мучительной черты.

Зачем перед концом ты спрашиваешь имя

того, кем не был ты?

Он был совсем другой и звал меня иначе, —

так ласково меня никто уж не зовет.

Вот видишь, у тебя кривится рот,

когда о нем я плачу.

Ты знаешь все давно, мой несчастливый друг.

Лишь повторенья мук ты ждешь в моем ответе.

А имя милого — оно умерший звук:

его уж нет на свете.

С редкой для Лилиных автобиографических текстов мучительной искренностью здесь зафиксировано то, о чем ни в письмах, ни в мемуарах речь не идет, — трещина во взаимоотношениях с мужем, их наметившийся разлад, вероятное расхождение. Очевидно, известие о гибели первого «милого» обострило в Лилиной душе всё, что ее втайне мучило: и то, что психологически они с Волей давно отдалились друг от друга, и то, что в самый разгар революции и Гражданской войны он оставил ее на Лемана, и то, как, возможно, отреагировал на арест (в следующем стихотворении за то же число речь заходит и о его «горькой» слабости)… То есть осенью 1921-го Лиля впервые задумывается со всей ясностью, что выбор, сделанный ею больше десяти лет назад, привел ее не туда, что брак, прежде мыслившийся как спасение и освобождение, теперь куда больше напоминает вериги. Об этом свидетельствует и еще одно стихотворение-признание — также столь откровенное, что позволяет едва ли не с документальной точностью восстановить разговор, произошедший между Лилей и Всеволодом Николаевичем 11 сентября.

Видимо, речь между ними зашла о разрыве. Видимо, Воля, ошеломленный и опрокинутый, умолял Лилю не оставлять его, упрекал ее в непримиримости и отказывался прерывать отношения. Видимо, несмотря на всю ее — вызванную, без сомнения, в том числе и известием о гумилевском расстреле — отчаянную «страсть к разрыву», идти ему было некуда, отсюда и Лилино беспощадное замечание, с которого начинается текст:

И не уйдешь. И не пойдешь навстречу

своей судьбе…

Что я скажу, что я теперь отвечу

такому горькому и слабому — тебе.

Года прошли и сердце оскудело

в своей тщете.

О, не скорби. Я также не сумела

подняться ввысь к последней высоте…

Обоим нам испить от чаши страсти

не дал Господь…

В Его руках, в Его предвечной власти

нетленный дух и жаждущая плоть.

И я прошу — так близко час разлуки —

прошу — не плачь.

Не отводи протянутые руки.

Не говори: «Я жертва, ты — палач».

Кто прав из нас. О нет, мы не ответим.

Ни ты, ни я…

Хотел Господь. Испуганные дети,

мы мучились. Он Сам за нас в ответе.

Он — судия.

Эти стихи поэтически куда более убедительны, нежели послание «Воле» (1922), приведенное в соответствующей главе. Брак, построенный не на страсти, а на чувстве (ложно понятого?) долга, оказался (или показался?) ошибкой и не привел их ни к Богу, ни к счастью…

Впрочем, Всеволоду Николаевичу удается отговорить Лилю от окончательного разрыва. Они не расстанутся, просто из их отношений исчезнут и собственно плотская составляющая, и физическая любовь. Почти все 1920-е годы они проведут порознь — Лиля, вернувшись в Петроград, будет жить в тесном соседстве с Владимировыми и воспитывать вместе с Лидой детей, а Всеволод Николаевич — соглашаться на дальние долгие командировки и наведываться к жене только изредка. Возможно, такова была плата за право